Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

что-то, на каком языке, не поймешь: на русском, на японском, на английском? На невообразимом, непереводимом наречии. И над всем народом на помосте, как на маленьком эшафоте, возвышался механик Никитюк, будто он и был центром события и его готовили к чему-то. Но он всего лишь устанавливал сигнальную люстру – раму с четырьмя небольшими, но мощными прожекторами, снабженными жалюзи. Никитюк усердствовал и поминутно слезно восклицал:

– Люди, не ходите по кабелю!

Свеженцев увидел Сан Саныча. Был тот в форме и фуражке с высокой, как у немцев в старых кинофильмах, тульей. Бродил среди людей и будто скучал, лениво поводил головой вправо-влево. Свеженцев подхватился с бревнышка и, отчего-то стыдливо пригибаясь, будто он в кинотеатре передвигается между шикающих рядов, просунулся было к Сан Санычу – сказать, что работу закончил, но тот зашипел:

– Потом, потом, Свеженцев…

Пришлось вернуться на место. Но подошел к Свеженцеву Иван Иваныч Куцко, стал горячо и уважительно говорить:

– Дисциплина идет! – и показывал короткой сучковатой палкой на народ. – Э, нет, ты глянь, ты глянь. Дисциплина! – Ему было тяжело удержаться, смолчать, он говорил все громче, истовее: – А то, понимаешь ли, нету солярки! Слышь, ты, я второго дня захожу на дизельную, а мне говорят: через неделю встанем! Ты, слышь, а?! Как так – нету?! А вот власть – так власть-сласть. Все есть: и солярка есть, и розги для дураков. Власть идет! Дисциплина!..

К деду направились двое японцев: высокий мужчина и маленькая шустрая женщина с аккуратным кукольным личиком, оба вооруженные миниатюрными диктофонами. Но Сан Саныч уже вынырнул из потемок и был перед самым лицом Иван Иваныча, дохнул в него холодом свежей зубной пасты, зашипел, но не так, как недавно шипел на Свеженцева, а жутко, выпучив глаза:

– Кы-ыш-ш-ш… – Слов ему не хватало.

– Да я, Сан Сан… – мгновенно сник дед, преобразился, и уже не было его, Свеженцев поморгал, поискал, но не увидел.

Свеженцев никак не мог взять в толк, для чего же сюда привели японцев, для чего вообще собралось столько народа и что предстояло решать или делать. Но наконец наметился какой-то порядок. Районная власть, прибывшая в поселок, – весомый зам, много раз видимый Свеженцевым, но с совершенно ускользающей из памяти фамилией, не то чтобы холеный, но хорошо откормленный начальник, из тех добротных мужиков в пиджаках и кожах, которым к лицу и замызганная роба, которые могут и поишачить – дрова порубить, но могут и с речью выступить, из тех, которые пьют, не пьянея, а только краснея, алея, багровея круглой мордой, с галстуком чуть на боку. Начальник встал на помост рядом с прожектором и стал говорить в мегафон. Свеженцев встряхнулся, захотел вникнуть, однако речь уплывала из сознания, выскакивали одни казенные словесные обрубки: «В сфере правительственных решений и международных договоренностей… В лице трудящихся острова… Славные соседи… Протянем друг другу руку дружбы и взаимопомощи…» Иногда добротный мужик останавливался, отвлеченный редкими фотовспышками, и за дело принималась японская переводчица, которую не было видно из-за народа – наверное, совсем пигалица, – только извлекался из недр толпы голосок, бодрый, юный, прорезаемый резковатыми звуками японской речи.

Начальник говорил недолго. Следом на помост под руку помогли подняться старому японцу, невысокому, согнутому в пояснице, наверное, уже утратившему необходимость выпрямляться: зачем выпрямляться, если поминутно надо гнуться? Он стал говорить, видимо, проглатывая части слов, потому что пигалица, прежде чем переводить на русский, глубоко задумывалась:

– Иосиф Сталин объявил депортацию японского народа… В сорок седьмом году я покидал Кунасир… Нас посадили на барзу… Нам разресили взять цетырнадцать килограммов питания и одезды… Мы покинули Кунасир, насу родину, где остались могилы предков… – Старик замолчал, глядя прямо перед собой, поверх голов, и замолчала переводчица. И тогда пьяный мужской голос из толпы громко сказал:

– Да здравствует Кунашир! Но пасаран!

Несколько человек вразнобой закричали: «Ура!», их не поддержали, только завыли и забрехали собаки в ближайших дворах, и кричавшие умолкли. Японец дождался тишины и вновь заговорил, маленькая переводчица громко, но так же сбивчиво переводила:

– Будет полвека, как я не видел мою родину… И вот я снова здесь, на моей родине… Мой Кунасир, ты прекрасен, как всегда…

Японец еще что-то говорил, но внимание всех – местных и японцев – вновь отвлеклось на ту сторону дороги, что вела к бесхозным пастбищам за поселком. Из темноты на людей надвинулось что-то, выросли тени, и стадо коров, выгнанных хозяйками на вольную ночную пастьбу, вышло к народу. У людей терпко защекотало носы от домашних хлевных запахов. Японцы повеселели, к коровьим мордам потянулись руки. Животные хлопали глазами на яркие фотовспышки – огромные, мощной породы, завезенной сюда полстолетия назад через всю страну из побежденной Германии, трех– и четырехведерницы, похожие на диких доисторических буйволов, невмоготу отяжелевшие, набрякшие от кунаширских тучных трав, с жирными бочищами, распертыми пометом, ни на минуту не прекращающие жевать: толстогубо, сочно, слюнно.

Кто-то стал отгонять стадо, весело покрикивая, и Свеженцев тоже поднялся, замахал на коров руками, те медленно развернулись, пошли прочь, напоследок выметывая на дорогу лепешки – не чета тем лепешечкам, которые могли бы производить материковые коровенки, – полуметровые темные пирожищи с разбрызганными краями густо разметывались по дороге.

После этого Свеженцев немного осмелел, переместился поближе к народу. Стал тихо прохаживаться. У тусклого фонаря молодой мужик по фамилии Тамонов, крупный, с крепким, резко очерченным светом и тенями лицом, пытался угостить водкой японочку в блестящем светлом комбинезоне. Она смеялась, говорила:

– Вотька?.. О, вотька! Ноу…

Но Тамонов, лыбясь мощными зубами, держал над женщиной, помещавшейся у него под мышкой, над ее плечами занесенную ручищу – еще не обнимающую, а лишь касающуюся самыми кончиками огромных черных пальцев поверхностной комбинезонной шкурки, а другой ручищей, довлеющей, суровой, держал у нее под носом наполненный до краев – нет, не задрипанный граненый стакан, а крупный, отсвечивающий искрами хрустальный фужер для шампанского на высокой толстой ножке, с пузатыми боками.

– Ну что ты, цыпа, глоточек за встречу надоть, – громким шепотом говорил он.

– Я тебе дам – надоть, кобелина проклятый, – пощипывала его сзади за поясницу русская женщина, маленькая и толстенькая, но вовсе беззлобная и даже немного шаловливая от выпитого.

– Ша, мымра, – говорил он тем же шепчущим голосом, не меняя улыбки и только слегка поворачивая к законной спутнице лицо, и она нисколько не обижалась на привычные слова.

– Вотька – брр!..

– А ты через «брр», родная. Ведь надоть…

Гриша Карпенко принес полное ведро вареных чилимов. От ведра шел пар, и чилимный дух расползся по толпе. Гриша самодовольно улыбался, приговаривал:

– Вот, ешьте, чифаньте…

Народ расступился. Гриша вытащил из-за пазухи газету, расстелил на травке и прямо на нее горой вывалил чилимов.

– Вот, чифаньте, значит…

Японцы деликатно улыбались, но чилимов не ели. Никто не стал есть, кроме самого Гриши и еще двух-трех мужиков, не знавших предрассудков воспитания, и Свеженцеву стало немного стыдно за Гришу, за себя и за всех своих. Однако чилимы были сытны и вкусны. Свеженцеву стало особенно голодно, и, когда народ отвлекся, он преодолел робость, протиснулся к газете и взял несколько чилимов, подтекающих горячим соком, отошел в сторонку, запихал улов в карман телогрейки, стал доставать по одному, чистить, почему-то не выбрасывая, а складывая панцири в другой карман, и украдкой есть.

Говорили еще какие-то люди: русские и японцы, их снимало телевидение, для чего включалась яркая лампа и направлялась на их лица. Но Свеженцев уже не особо обращал внимание на выступавших и почти ничего не слышал. Да и никто в толпе не слушал речей, народ роптал вполголоса, и уже набирал обороты настырный exсhange: менялись часы, авторучки, блокнотики, открытки… Мальчишка лет четырнадцати – Свеженцев запамятовал, чей сын, – с острым взглядом, в аккуратной дерматиновой курточке с надписью Adidas на груди и спине, перемалывая жвачку, бродил среди японцев. Короткий диалог он начинал с того, что выдувал из жвачки огромный пузырь, тут же лопавшийся и залеплявший ему нижнюю половину лица. Одной рукой он счищал жвачку и запихивал в рот, пальцем другой тыкал в темные очки, торчащие из нагрудного кармана молодого, коротко стриженного японца, наверное, студента.

– Йес, – говорил мальчик выдержанно, но решительно.

– Йес? – робко переспрашивал японец, приподнимая темные, похожие на каллиграфические мазки брови.

– Йес, – твердо повторял мальчик.

Японец беспомощно